Казак-девица (о В.Ф.Зайцевой).

1 мая 1863 года в Оренбург пришла депеша о неотлагательной командировке к западным границам России пяти казачьих полков. В июле полки вышли из Оренбурга, станицы Кизильской, Троицка и Челябинска. В одном из них находилась 16-летняя уроженка Спасского посёлка Варвара Зайцева. Она поступила на службу вместе со своими братьями.

С раннего детства Варвара вела мальчишеский, а потом казачий образ жизни, и внешне никак не походила на представительницу слабого пола. Она вместе с братьями выполняла трудную работу в хозяйстве наравне с мужчинами, даже одежду носила мужскую и не признавала кос. Родители привыкли к её привычкам подражать братьям. Поэтому когда она обратилась с просьбой о зачислении в полк, это не вызвало ни у кого удивления.

В архивах сохранилось заявление Варвары на имя полкового начальства: «1863 года, мая 31 дня, я, ниже подписавшаяся, Оренбургского казачьего войска, полка № 6 станицы Верхнеуральской, жительствующая в отряде Спасском, девица Варвара Фокина Зайцева дала сию подписку временно командующему Оренбургским казачьим полком № 6 сотнику Есуреву в том, что по случаю ныне комплектуемых в действующую армию 5 свободных Оренбургских казачьих полков я желаю поступить в действительную службу в полк № 2 казаком, в числе назначенных в оный полк двух моих братьев Ивана 1 и Ивана 2 Зайцевых, с коими и в рядах, в числе прочих казаков, по свойственной с малых лет привычке к верховой езде на лошадях, я надеюсь против неприятеля храбро защищать Государя и Отечество до последней капли крови, при этом отнюдь без боязни и робости. А также относить все служебные обязанности и начальству повиноваться бесприкословно: на какое предприятие я иду по собственному моему желанию с душевной ревностью и без препятствия со стороны родителей моих, которые дали мне хорошую фронтовую лошадь и в настоящее время имею все служебные вещи и как быть казаку – обмундирование с исправным оружием: кроме же пояснённого мною усердия в службе, других причин идти в армию я никаких не имею, любовной связи из казаков, идущих с моими указанными братьями в одном полку, я ни с кем не имела и на такое постыдное и беззаконное дело ни по какому случаю не решусь: надеюсь служить беспорочно и неизменно, и всеми силами моими буду стараться быть хорошим и исправным казаком и начальству повиноваться, в том и подписуюсь. К сей подписи вместо неграмотной девицы Варвары Зайцевой по личной её просьбе урядник Никита Т-ов руку приложил».

Оренбургские казаки, и в их числе Варвара Зайцева, провели в походе два с половиной года. По всему пути полка с верховий Урала и до Бесарабии, а оттуда в Польшу, необычное нахождение девицы в казачьем полку будоражило любопытство обывателей. Поэтому при вступлении полка в селение или город масса народа, узнавшая, что она находится при штаб-квартире, с утра и до поздней ночи толклась здесь, желая посмотреть на чудо-казачку. И когда к толпе, наскучившей шумом и гамом своим, по приказу командира полка ей приходилось выходить, все видели перед собой «коренастого, стройного казачонка в форменном пальто, в фуражке или папахе и ростом не более 2 ¼ аршина».

Службу Варя, так её называли в полку, несла наряду со строевыми казаками. Она участвовала в учениях и маршах, не пропускала ни одного разъезда, если участвовал в нём хоть один из братьев, и ни в чём не отставала от них.

Интересная встреча произошло у Зайцевой с командиром кубанского казачьего дивизиона подполковником Занкисовым. Заинтересовавшись, что в охранной команде есть казак-девица, он попросил урядника показать ему Зайцеву. Когда она перед ним явилась, то, сравнив со своими кубанцами, командир определил, что от неё ничего военного и требовать-то нельзя. Спросил только «умеет ли она стрелять» и предложил ей сбить засохшую ветку с дерева: «Если сумеешь это сделать, то назову тебя казаком». Зайцева взяла у брата карабин, раздался выстрел, и ветка, на которую указал Занкисов, упала к её ногам. Восторгам не было конца. В знак особого уважения к ней он тут же приказал вывести своего запасного коня и подарить ей.

Необыкновенную ловкость показала Варвара Зайцева на скачках, устроенных походным атаманом генерал-адъютантом Орловым для полков, находящихся под его командованием. Соревнование состоялось 18 октября 1864 года в Варшаве. К форменной фуражке и шароварам Зайцевой были прикреплены ленты и бант, придуманные для отличия от остальных казаков. Приз она уступила лишь казаку одного с ней полка. Была сделана фотография Зайцевой сразу после скачек, которая навсегда сохранила для нас образ отважной и выносливой девушки-казачки. Фотография была помещена в «Оренбургской газете».

В апреле 1865 года был получен приказ о возвращении оренбургских полков на родину. Вернувшись домой, Варвара Зайцева продолжала вести прежний мужской образ жизни, постоянно носила казачью форму. Умерла она от простуды в 1868 году.

Т.Степанова

IV

        Время шло. Неторопливо убегал день за днем, и незаметно прошел целый месяц. Ермаков помаленьку весь погрузился в станичную жизнь с ее заботами, радостями и горем. Он приобрел значительную популярность среди своих станичников «по юридической части», - как мастер писать прошения и давать советы. Клиентов у него было очень много. С иными он не отказывался «разделить время» за бутылкой вина, умел послушать откровенные излияния подвыпившего собеседника, который принимался пространно рассказывать ему о своих семейных невзгодах; любил старинные казацкие песни, нередко и сам подтягивал в пьяной, разгулявшейся компании; аккуратно бывал на всех станичных сборах, в станичном суде и в станичном правлении (отец его был атаманом). И внешний вид стал у него совсем почти казацкий: волосы обстриг в кружок, фуражку надевал набекрень, носил короткий китель, широкие шаровары и высокие сапоги; в довершение всего - загорел «как арап». Много стариков и молодых казаков стали ему большими приятелями и нередко даже твердили ему: «Желательно бы нам поглядеть вас в аполетах». К немалому своему удивлению и удовольствию, Ермаков чувствовал теперь себя в станице почти своим человеком и искренно радовался этому.
        Поделили луга; наступил покос; кончились веселые игры - «веснянки». Свою односумку Наталью Ермаков мог видеть лишь изредка, больше по праздникам. Короткие, почти мимолетные встречи, веселые, свободные и фамильярные разговоры мимоходом, с недомолвками или неясными намеками, имели в глазах его необыкновенную привлекательность и сделали свое дело: он, как влюбленный, почти постоянно стал думать и мечтать о своей односумке. Красивая, стройная фигура ее, против его воли, часто всплывала перед его мысленным взором и манила к себе своей неведомой ему оригинальной, очаровательной прелестью... И сладкая грусть, смутное, тревожное ожидание чего-то неизвестного, но заманчивого и увлекательного томили его по временам, в часы одиночества и бездействия.
        Как-то в будни он зашел от скуки в станичное правление. Безлюдно и тихо было там (летом, в рабочее время, дела сосредоточиваются исключительно по праздникам). В «судейской» комнате, на длинных скамьях, в углу, спал старик Семеныч, соединявший летом в своей особе и полицейского, и огневщика, и старосту, то есть старшего сторожа правления, в заведовании которого находились: архив, лампы, углерод для истребления сусликов и прочий инвентарь. В канцелярии атамана дремал у денежного сундука часовой. Из комнаты писарей доносился тихий, ленивый говор.
        - Она была родом из прусских полячек, - слышался голос, - хорошая девчонка была, беленькая, нежная, ласковая такая... Что ж ты думаешь? ведь я чуть на ней не женился!.. Люцией звали...
        Ермаков по голосу узнал рассказчика, военного писаря Антона Курносова, и вошел в «писарскую» комнату. В ней находилось только два лица: военный писарь Курносов и «гражданский» писарь Артем Сыроватый, бывший когда-то товарищем Ермакова по гимназии, но «убоявшийся бездны премудрости». Это были люди молодые, веселые, не дураки выпить и любители прекрасного пола, хотя были оба женаты и имели уже детей.
        Ермаков поздоровался с ними и присел к столу, взявши последний номер местной газеты.
        - О чем вы рассказывали? - спросил он у Курносова, видя, что тот не решается продолжать прерванный разговор.
        - Да про девчонку, про одну, - ухмыляясь, ответил Курносов и, несколько смутившись, устремил вдруг внимательный взор на один из списков, лежавших перед ним на столе.
        - Как он в Польше проникал насчет бабьего полу, прибавил Артем Сыроватый, крутя папиросу. - Заразительный человек насчет любви этот Антон!
        - Ну и ты, брат, тоже... теплый малый, - возразил не без самодовольства «заразительный человек».
        - я-то ничего!Я помаду Да монпасе не покупаю...
        - Бреши, брат, больше! Все равно заборы осаживаешь...
        Артем Сыроватый залился вдруг хрипящим смехом и закрутил головой. Курносов обиделся и, низко наклонившись, начал усердно выводить фамилии в арматурных списках.
        Приятели часто пикировались друг с другом от скуки, но это не нарушало их добрых отношений.
        Наступила пауза. Было слышно только, как мухи с, однообразным жужжанием бились на окне. Сквозь дыру трехцветного национального флага, которым было завешено окно, бил горячий сноп солнечных лучей и ярким пятном играл на пыльном, темном полу, Было томительно и скучно.
        - Что новенького у вас? - спросил Ермаков, прерывая молчание.
        - Новенького? - подхватил Сыроватый, по лицу которого было видно, что он готов опять прыснуть со смеху, - новенького ждем; пока все старое... Впрочем, есть: говорят, одной жалмерке ворота вымазали дегтем!
        - Какой же?
        - Нечаевой Наталье... Хорошая жалмерка!
        Ермаков вдруг смутился, сам не зная отчего, и погрузился на некоторое время в газету. Образ его красавицы односумки, такой гордой и, как ему казалось, недосягаемой, и вдруг ворота, вымазанные дегтем, - это так не мирилось одно с другим в его душе, так было неожиданно, странно и маловероятно, что он не зная, что думать...
        - Деготь, конечно, материал дешевый, - продолжал Сыроватый, принимая вдруг рассудительный и серьезный тон, - лей, сколько влезет. Только поганый обычай у нас, считаю я: как побранились бабы между собой или заметили за какой провинку, сейчас ворота мазать.
        - Да, народ ныне скандальный стал, - прибавил Курносов, отрываясь от своих списков, - ну, однако...
        - Нет, в самом деле, - возразил Сыроватый, - разве Наталья роскошной жизни баба?
        - А ты думаешь, она за все три года так и держится?
        Сыроватый пристально посмотрел на своего приятеля сбоку и, поколебленный его полным убеждения тоном, спросил недоверчиво:
        - На кого же говорят?
        - На кого - это вопрос особый... Спроси вон атаманца Стрелкова, - на часах вон он стоит.
        - Неужели он? - понижая голос до шепота и широко раскрывая глаза и рот от удивления, спросил Сыроватый.
        Курносов, вместо ответа, громко крикнул:
        - Стрелков!
        - Чего изволите, господа писаря? - отозвался ленивый голос из атаманской канцелярии.
        - Шагай сюда!
        - Чего изволите? - остановившись в дверях, сказал Стрелков.
        Ермаков с особенным вниманием осмотрел его молодецкую фигуру. Загорелое, смуглое. лицо казака с тонкими красивыми чертами, с черными наивными глазами глядело открыто и добродушно; сдвинутая на затылок голубая фуражка, из-под которой выбивались кудрявые, густые волосы, придавала ему оттенок беспечности, лени и вместе самой горячей удали. Неуклюже сшитая, широкая гимнастическая рубаха из грубой парусины, перехваченная черным ремнем, не портила его стройной фигуры с высокою грудью и лежала красивыми складками. Ермаков вспомнил, что он любовался этим атаманцем в кулачном бою на Троицын день.
        - Стрелков, говори, как на духу, - начал Антон Курносов, изображая собою некоторым образом начальство. - Кто у Натальи Нечаевой ворота мазал?
        Стрелков удивленно поднял брови, потом широко улыбнулся, показав свои ровные, белые зубы, и весело ответил:
        - Не могу знать!
        - Брешешь!
        - Никак нет, не брешу...
        - Побожись детьми!
        - Хоть под присягу сейчас, истинное слово - не знаю!
        - Да ведь ты к ней ходил?
        - Никак нет... Это вы напрасно!
        - Толкуй!
        - Ей-Богу, напрасно! Говорить все можно, а грешить нельзя... Я бы запираться не стал, ежели бы что было. Чего не было, того не было, и похвалиться не чем...
        - А помнишь, на Егория-то мы с тобой шли?
        Стрелков несколько смутился.
        - Ну что же такое? - обращаясь больше к Ермакову и Сыроватому, начал он оправдываться, - по пьяному делу... Шли мы действительно с ним ночью, и надумалось мне шибнуть комком земли к ним на двор (она иной раз на дворе спит, в арбе). Ну и шибнул... Попал -
        - А смелый малый этот Антон! - сказал Сыроватый, искоса поглядывая на своего коллегу. «Смелый малый» лишь сердито повел носом в сторону остряка, но ничего не возразил.
        - Крутиться-то я крутился около ней, - продолжал неторопливо Стрелков, помолчавши с минуту, - это греха нечего таить... да не выходило дело!
        - А славная бабенка! - с восхищенным видом тонкого знатока отозвался Сыроватый.
        - Баба действительно куда! - согласился Стрелков, - у нас супротив нее не много найдется...
        - Да неужели же она за все три года так-таки и держалась? Ни в жизнь не поверю! - воскликнул Антон Курносов голосом, полным глубочайшего сомнения и недоверия.
        Стрелков пожал плечами. Не отвергая законности сомнения, он, однако, сказал тоном защиты:
        - Не могу знать! Только народ-то у нас какой? Язычник! Ежели кого не оговорят, не они и будут! Брешут, как собаки! Есть охотники такие: мужу расписали про нее разные неподобные, а он оттоль письмами ее бандирует. В семье через это расстройство... Тут свек
        Из судейской комнаты донеслись звуки шагов. Стрелков вдруг быстро повернулся, проворно поправил шашку и отбежал на свое место, к денежному сундуку. Писаря принялись старательно за свои списки. Водворилась полная тишина. Вошел атаман в свою канцелярию и, погремевши многочисленными ключами, бывшими у него в кармане, запер шкафы, Ермакову из комнаты писарей слышно было, как он перекидывался короткими фразами со Стрелковым.
        - Ну что, братец, как дела? - спрашивал атаман.
        - Ничего, вашбродь! - бойко, по-военному, отвечал Стрелков.
        - Жарко?
        - Так точно, вашбродь!
        - Ты обедал?
        - Никак нет, вашбродь! Ишшо рано...
        Ермаков ушел домой. Невесело ему было. Горькие сомнения, против его воли, заползли и в его душу, и потускнел в его воображении, очаровательный образ красивой односумки... Мелкое, ревнивое чувство досады внушало ему разные дурные мысли о Наталье. Он испустил даже вздох сожаления об ее «обманутом» муже... Но потом, слегка успокоившись и беспристрастно взвесив все обстоятельства, он и над самим собою горьким смехом посмеялся...
VI

Лунная ночь была мечтательно безмолвна и красива. Сонная улица тянулась и терялась в тонком, золотистом тумане. Белые стены хат на лунной стороне казались мраморными и смутно синели в черной тени. Небо, светлое, глубокое, с редкими и неяркими звездами, широко раскинулось и обняло землю своей неясной синевой, на которой отчетливо вырисовывались купы неподвижных верб и тополей.
        Ермаков любил ходить по станице в такие ночи; Шагая по улицам из конца в конец, в своем белом кителе и белой фуражке, в этом таинственном, серебристом свете луны, он был похож издали на привидение. Не колыхнет ветерок, ни один лист не дрогнет. Нога неслышно ступает по мягкой, пыльной дороге или плавно шуршит по траве с круглыми листочками, обильно растущей на всех станичных улицах. Раскрытые окошки хат блестят жидким блеском на лунной свете.
        Одиноким чувствовал себя Ермаков среди этого сонного безмолвия и... грустил, глядя на ясное небо, на кроткие звезды... Он подходил к садам, откуда струился свежий, сыроватый воздух, где все было молчаливо и черно; сосредоточенно и жадно вслушивался в эту тишину, стараясь уловить какие-нибудь звуки ночи, и... одиноко мечтал, мечтал без конца. Куда не уносился он в своих мечтах!
        На соседней улице послышался стук ночных караульщиков, или «обходчиков». В рабочее время в обходе бывают только старики да старухи. Ермаков любил иногда побеседовать с каким-нибудь дряхлым кавказским героем или со старухой, державшей в своей памяти подробную историю станицы за последнее столетие, по раз, может быть, самолично сражавшейся с метелкой или кочергою в руках против ветеринаров, являвшихся истреблять зараженный чумою скот, против землемеров, «резавших» лес, против атаманов, особенно усердно взыскивавших земские деньги, и т. п.
        Заслышав стук, Ермаков повернул по его направлению. Вдруг до слуха его донеслись тихие, нежные, робкие звуки песни, и он остановился от неожиданности, жадно и изумленно вслушиваясь в них. Пели два женских голоса - контральто и сопрано - небезызвестную ему песню:
Уж вы, куры мои, кочеточки!
Не кричите рано с вечера,
Не будите милого дружка...
        Мотив песни был не богатый, как большая часть мотивов казачьих песен, а ровный и грустный, но в таинственной, прислушивающейся тишине ночи, в этой серебристом блеске лунного света негромкие, несколько однообразные звуки песни звенели нежною грустью, увлекательною и задушевною, манили к себе с какою-то неотразимой силою и заставляли дрожать самые сокровенные струны сердца...
        Певицы пели не спеша, лениво, с большими паузами; запевало каждый раз контральто, а сопрано было на «подголосках». Наконец одна особенно грустная, щемящая нота, долго звеневшая в воздухе, упала, и песня замерла окончательно.
        - Не Наталья ли это? - подумал Ермаков, определяя на глазомер расстояние до певиц.
        Он знал, что она жила на этой улице, и часто ходил здесь ночью, хотя ни разу не встречал и не видел ее за последнее время: она была почти постоянно в поле. Держась в тени, он не спеша пошел к певицам. Ему очень хотелось встретиться теперь со своей односумкой; обаяние ее, которое он раньше испытал, все еще не потеряло своей силы; он по-прежнему изредка грустил и вздыхал о ней, теряясь в ревнивых предположениях о том счастливце, которого обнимали ее сильные руки и горячо целовали красивые своей горькой усмешкой уста.
        Но непонятное смущение невольно овладевало им. Он уже намеревался остановиться, как вдруг, недалеко от него, старушечий грубый голос окликнул его:
        - Кто идет?
        Ермаков даже вздрогнул от неожиданности и, вглядевшись, увидел небольшую, закутанную в теплый платок фигурку, сидевшую в тени, около сваленных на улице бревен. Фигурка сидела, не шевелясь, и ее можно было принять за пень.
        - Кто идет? - повторила она свой оклик.
        - Казак, - ответил Ермаков обычным в таких случаях способом.
        - Почему так поздно? - сердито продолжала опрос неподвижная фигурка.
        - По своим делам.
        - Какие дела по ночам? Спать надо! Кабы на мне не обвязаиность, я бы теперь второй сон видела...
        Когда Ермаков подошел ближе к старухе и стал всматриваться в ее сморщенное лицо с крупными чертами, она, узнавши его, добродушно рассмеялась и воскликнула:
        - А я подумала, из портных кто: они тут часто шлындают с русской улицы... Вы уж извиняйте меня, старуху, по случаю ночи не угадала...
        - Ты чья, бабушка? - спросил Ермаков.
        - Савелия Микуличева, Пастухова жена. Вряд вы его знаете,
        Располагая поболтать с ней, Ермаков сел на бревнах около нее, очень довольный встречей, и спросил: - Ты с кем в обход?
        - А с Наташкой, - отвечала старуха.
        - С какой?
        - Да вот, с соседкой своей, Нечаевой! Она зараз побегла домой, напиться, говорит, да застряла чего-то.
        - Это вы с ней сейчас песни пели? - быстро спросил Ермаков, с особенным интересом всматриваясь в старуху.
        - А гораздо слышно? - с удивлением воскликнула она, - ах ты Господи!.. Я-то, я-то на старости лет, в Спасовку, запеснячивать вздумала!.. Это все она меня, будь она неладна... «Давай да давай сыграем, скуку разгоним, никто не услышит». Вот старая дура!..
        - А хорошо пели! - с искренним восхищением отозвался Ермаков.
        - Да! - недоверчиво и укоризненно подхватила старуха, - играли хорошо, а замолчали еще лучше... Мне-то, старухе, уж вовсе не пристало в пост песни распевать... Все через нее: скучно, дескать, ей... Думаю: и вправду тоскует чего-то баба, нудится...
        - Отчего же? - спросил Ермаков, видя, что она как будто не договорила и остановилась.
        - А кто ж ее знает! Может - напущено, а может - так сердце болит об чем...
        - Как «напущено»?
        - Как напущают тоску-то? - с некоторым пренебрежением, к простоте и неведению своего собеседника воскликнула старуха.- Есть такие знатники-злодеи, чтобы им на том свете в огне неутолимом гореть!.. Исхудала наша баба, а по замечанию, не с чего больше, как
        Старуха глубоко вздохнула, покряхтела и покачала сокрушенно головой.
        - А то бывает и так, - продолжала она после минутного молчания, - промашку сделает ихняя сестра жалмерка... Не удержится, забалуется, заведет дружка, а там - глядь - вот и прибавка... А уж это последнее дело: и перед людьми срамота на весь век, и муж исти
        «Вот оно, вот», - подумал Ермаков, мысли которого склонялись больше в сторону последнего предположения.
        - Замечаю я, - снова заговорила словоохотливая старуха, - стала ходить она к Сизоворонке, а энта ведь знахарка!.. Лечится, должно быть... муж ведь вот скоро придет из полка... А грех это, смертный грех! Все про железные капли меня тут расспрашивала да про
        В соседнем дворе стукнула калитка. Через минуту Натальи в темной кофточке и в белом платке медленно подошла к ним.
        - Это ты с кем, Артемьевна? - спросила она, наклоняясь в сторону Ермакова и пристально всматриваясь в его лицо.
        - Это вы, односум? - воскликнула она с некоторым удивлением, но с видимым удовольствием. - Как это вы к нам сюда попали, на нашу улицу?..
        - Песни услышал и пришел, - сказал Ермаков, внимательно присматриваясь к ней. - Как вы хорошо пели!
        - Да Неужели у вас там слышно?
        - Я думаю, по всей станице слышно... - пошутил он.
        - Ну, как же! - воскликнула она, недоверчиво улыбаясь.
        - И меня-то во грех ввела, - заговорила старуха, чтоб тебя болячка задавила!
        - Да давай еще, тетушка, сыграем, - с живостью и подкупающею веселостью обратилась к ней Наталья. - Охота пришла такая, всю бы ночь прогуляла, песни играла, голосу бы не сводила!
        - Ну тебя! - сердито крикнула старуха, - играй сама, а я спать пойду... Тебе не болячку делать-то, а я за день умаялась...
        - Ну, тетушка, миленькая! а я-то разве не устала? сама с поля нынче приехала... В ножки поклонюсь, тетушка!... - горячо и смешливо уговаривала Наталья, стоя, перед старухой и тормоша ее за рукава ее старой кофты на вате.
        - Да ну тебя! - отмахивалась старуха сердито и шутливо. Наконец, она встала и, слегка прихрамывая и кряхтя, пошла домой.
        - В Спасовку-то люди Богу молятся, а я песни буду играть, - ворчала она уже в своих воротах.
        - Эх, а сыграла бы еще песенку! - воскликнула с увлечением Наталья.
        - Ты нынче весела, - заметил осторожно Ермаков, - это хорошо.
        - Весела? - переспросила она, усмехнувшись. - Да, разошлась... Не к добру, знать...
        И, точно грусть сразу охватила ее, она вздохнула и примолкла, устремив в неясную даль сосредоточенный, задумчивый взгляд.
        - Эх, кабы нашелся такой человек, чтобы распорол мою грудь да заглянул, что там есть! - воскликнула она вдруг после продолжительного молчания, с безнадежной тоской в голосе.- Да нет, верно, такого человека не найдется: никому надобности нет...
        Ермаков был изумлен таким неожиданным переходом.
        - А я не понимаю сейчас этого, - заговорил он после короткой паузы, - так хорошо теперь кругом, жить так хочется, радоваться, любить... Зачем горевать? о чем тосковать? - восклицал он с ораторскими жестами, не без удовольствия слушая самого себя.
        - И то, не от чего, - с печальной улыбкой сказала Наталья, - а сердце болит...
        - Да отчего ему болеть-то? - с наивным недоумением спросил Ермаков.
        - Есть, стало быть, причина... Эх, односумчик ты мой, чудачок этакий! - глубоко вздохнувши, прибавила Наталья. - Славный ты человек, простой, откровенной души, а нашего дела не знаешь и не поймешь... А все-таки, понизив вдруг голос и с ласковой, кокетл
        - Какой я ученый! - возразил в смущении Ермаков, с мучительным недоумением всматриваясь в ее бледное при лунном свете лицо и в прекрасные глаза, светившиеся теперь глубокой грустью. Загадкой стала для него эта красивая односумка.
        - А что я у вас спрошу, односум? - заговорила она после долгого молчания тихим и таинственным голосом. - Бывают ведьмы на свете или нет?
        - Не думаю, - засмеявшись, ответил Ермаков.
        - Я тоже не верю!.. Вот есть тут у нас старуха соседка, Сизоворонка под названием, на нее говорят, что ведьма она. Зря болтают, так думаю. А что знает она, это верно! Колдунья!
        - Неужели? - улыбнулся Ермаков.
        - Верно! Увидала меня раз и говорит: «Чего сохнешь? приди, полечу... Откройся, легче будет...» Что же? Ходила ведь я! Всю мне жизнь мою рассказала... «Через сердце, говорит, свое непокорное ты пропадаешь...»
        - и лечила?
        - Питье какое-то дала, - а неохотою и не тотчас ответила на этот вопрос Наталья, - мутит с него, голова болит, а легче нет...
        - Ерунда все это! - с горячим и глубоким убеждением сказал Ермаков.
        - Нет, верно! - так же горячо и убежденно возразила Наталья, - все истинно! Я знаю, за что пропадаю: за свою гордость я пропадаю... Все такие же, как я, да ничего, горя мало: перенесли, покорились... А я не могу покориться... Перенесть не могу, ежели кт
        Она вдруг смолкла, точно голос у нее разом оборвался. Ермаков не прерывал молчания. Невеселые думы бродили и в его голове. Он не понимал всей тяжести ее мучений и терзаний, но чувствовал к ней глубокую жалость, несмотря на некоторую ревнивую досаду, которую никак не мог выкинуть из сердца. Он спрашивал самого себя: совесть ли ее упрекает так, что она не хочет скрыть своей супружеской неверности (самого обыкновенного явления в казачьей среде), или потому она так и сокрушается, что нельзя уже скрыть проступка и предположения старухи об ез беременности справедливы? Но вопросы эти так и остались для него открытыми.
        - А за чем гналась? - печально, унылым голосом заговорила снова Наталья. - И глупа же, неразумна я была!.. думала счастьице найтить, сердце потешить!.. Слова не с кем было сказать... все ночи одна просижу, все думушки одна передумаю... Вот и налетела!.. В
        - Ну, да теперь тужить нечего, - встряхнувши решительно головой, сказала она. - Кутнула раз - и рога в землю! Двум смертям не бывать, одной - не миновать! Так, что ли, односум? - задорно улыбаясь и близко наклонясь к нему, воскликнула она. - Лучше не дума
        Кто бы из вострой сабли ржавчину вывел,
        Кто бы из мово сердечушка кручинушку вынул...
        - Ну, и наплакалась же я в ту пору!.. А она хорошо песни играет!.. Ты не задремал?
        - Нет, - тихо отозвался Ермаков, хранивший все время глубокое молчание.
        - Ну, посидим еще. Я все равно не усну скоро... за ночь-то каких мыслей не передумаешь! Сколько слез прольешь... Да и сны какие-то все страшные снятся: то в пропасть в черную-черную летишь - и дна нет, ух, аж сердце замирает!.. то цыгане с ножами присня
        - Нервы! - мрачно буркнул Ермаков.
        Своей грустной повестью Наталья привела его в окончательное уныние. Он угрюмо молчал, не зная, о чем говорить, хотя тайный голос внутри его сильно бунтовал против всех доводов, которые навеяли на него грусть.
        Когда Наталья начала вдруг, без всякого видимого повода, говорить о загробной жизни, расспрашивая, правда ли, что там жгут грешников в огне неутолимом, он, наконец, заговорил с комическим озлоблением:
        - Ерунда все это!
        - А слыхал, чего поп в церкви говорил? - возразила она с недоверием.
        Ермаков махнул рукой.
        - Все это чепуха - муки вечные на том свете! - сердито заговорил он. - Муки вечные для многих - здесь, на земле, в этой прекрасной жизни, которая, думаю, не для терзаний всевозможных создана, а для радости, для счастья... Мы сами себе иногда создаем муки,
        Он говорил с жаром, отчаянно жестикулируя и размахивая руками. Все, что он говорил, казалось ему несомненным и истинным, и он даже сам несколько удивлялся, как это раньше ему никогда так ясно и отчетливо не представлялось все, что он теперь высказывал... Точно вдохновение осенило его в эту чудную ночь. Наталья плохо понимала его горячую речь, но чувствовала и угадывала ее смысл; не находя ей сильных возражений, она помаленьку подчинялась ей, и как будто легче стало у ней на измученной душе... Лицо ее, казавшееся таким красиво-бледным при лунном свете, глубокие, темные, грустные глаза, внимательно и с наивной доверчивостью устремленные на увлекшегося оратора, самая близость ее, о которой он так часто и безнадежно мечтал, действовали на него возбуждающим образом, Взволнованный, охваченный весь каким-то неясным, сладким и трепетным увлечением, он продолжал говорить о непреодолимой жажде, всеми испытанной, всех увлекавшей жажде жизни, любви, наслаждений; утешал ее, убеждал не особенно мучиться и терзаться совестью за увлечения, так как что не смертный, а самый обыкновенный, простительный грех... Говоря о любви, он хотел было высказать ей и свои собственные чувства, но некоторая робость и сознание неуместности останавливали его. Устремивши глаза в высоту, в глубокий сумрак неба, где горели неяркие, но ласково мигавшие звезды, он пел соловьем и остановился только тогда, когда услышал вдруг около себя тихое, неясное всхлипывание. Он оглянулся с удивлением. Наталья, закрывши лицо концом своего белого платка, тихо плакала и вздрагивала плечами.
        - О чем же? - с недоумением спросил растерявшийся оратор.
        Она не отвечала и продолжала всхлипывать.
        Он долго смотрел на нее растерянно, смущенно, молча. Мысли стали путаться у него, лицо горело, и сердце часто и громко стучало... Наконец он близко нагнулся к Наталье и обнял ее... Она не уклонялась и не отталкивала его, но все еще продолжала плакать....

"Бабья война"
В начале июня 1774 года крепость Моздок потрясло известие: сильный турецкий корпус со множеством примкнувших к нему горских отрядов вышел в поход с целью выжечь все русские поселения по Тереку. Моздокский гарнизон приготовился к бою. Из соседних станиц для обороны крепости стали прибывать казаки. Их жены и дети, со всем имуществом, которое можно было увезти, выехали в Наур. Туда же с малыми силами отправился полковник Савельев, чтобы успокоить семьи казаков и защитить их в случае нападения незначительных вражеских отрядов, которые могли действовать отдельно от основных сил.

11 июня был Духов день. Оставшиеся в Науре казаки со своими семьями и не занятые на службе солдаты во главе с полковником Савельевым находились в церкви. Вдруг со стороны пикетов прогремели выстрелы. Полковник выбежал во двор и столкнулся с казаком, прибывшим из крепости Моздок.

- Что стряслось? - тихо, дабы не наводить лишней паники, спросил Савельев.

- Турки с горцами к крепости подошли, осадили. Однако большие силы выдвинулись к Науру. Примерно через час будут здесь.

Но враг появился быстрее, чем ожидали. Уже спустя полчаса станица была окружена восьмитысячным войском. Полковник Савельев, опытный, закаленный в военных походах офицер, еще за несколько дней до нападения приказал обнести поселение большим валом с колючим терновником, разместить на нем редут и четыре орудия, а также укрепить ров рогатинами.

Когда началась атака, Савельев лично руководил обороной. На подмогу небольшому числу солдат и казаков, не успев переодеть праздничные сарафаны и платья, на вал, вооружившись серпами, вилами и косами, высыпали казачки.

- Так, бабоньки, - прогремел голос Савельева, - ваша задача - поддерживать костры, варить смолу и лить ее на головы басурман.

Перепачканные сажей, нередко раненые, казачки бегали от котла со смолой ко рву, обливая очередную волну наступавших. Но вскоре на дне котла не осталось ничего, а неприятель снова пошел на штурм.

- Девки, - закричала одна из старейших жительниц станицы Федотья, - тащите щи праздничные, что казакам понаготовили, авось турки эти и не пробовали еды казачьей.

Хитроумная выдумка казачки была сразу же подхвачена станичницами, и в котел, где некогда варилась смола, полились щи.

- Ой, бабы, - смеясь и подбадривая землячек, кричала Федотья, - и побьют же нас мужья, узнав, кого мы кормили сегодня.

Крупная, седовласая, с морщинистым, перепачканным углем и сажею лицом, она напоминала былинную ведьму. Пока полковник Савельев руководил казаками и солдатами, Федотья повела "бабью рать" с косами и серпами на вал, другим приказала перетаскивать на место, где усиливался натиск врага, чугунные пушки.

Не боясь свиста пуль и гиканья нападавших, рядом со старыми, закаленными воинами сражались женщины, нередко вступая даже в рукопашную схватку. В один момент враг почти прорвал оборону. Через ров полезли горцы. Положение спасла молодая казачка. Кинувшись на врага с косой, она перерезала ему горло, отобрала ружье и немедля открыла огонь по узкому проходу, куда рвался неприятель.

Двенадцать часов шел бой. Осажденные ждали подмоги, но она не шла. К Моздоку подходили большие силы чеченцев, кумыков, и ослабление защиты крепости привело бы к полному уничтожению всех русских поселений. Дорога из Кизляра также была перекрыта. Защитникам Наура приходилось рассчитывать только на свои силы.

К вечеру бой стал затихать. Турки отвели войска от рва.

- Нельзя дать им отдохнуть, - сказал Савельев. - Необходимо сделать ночную вылазку.

На рискованную операцию вызвался казак по имени Перепорх, с ним пошли и его друзья. Взяв с собой орудие, они заползли в камыши и остановились напротив ставки турок.

Посреди ночи громыхнул пушечный выстрел, после которого с турецкой стороны началась беспорядочная ружейная пальба...

Смельчаки к рассвету не вернулись. Савельев построил у вала оставшихся защитников станицы, чтобы помянуть героев. Он говорил о подвиге казаков, пожертвовавших жизнями ради Отечества, когда речь его была прервана смехом станичников. Сорви-головы вернулись целыми и невредимыми, с казенной пушкой и с плененным турком.

После допроса иноземца оказалось, что Перепорх удачным выстрелом убил племянника Калги - турецкого полководца - и нескольких уважаемых мурз.

Наутро турки сняли осаду и направились прочь от Терека. По пути они были еще раз обстреляны из крепости Моздок.

В ознаменование этого события в наурской церкви был достроен особый предел во имя апостолов Варфоломея и Варнавы, и день 11 июня праздновался в моздокском полку до 1917 года.

Многие жительницы Наура были награждены медалями, учрежденными императрицей Екатериной II за турецкую войну 1769 - 1774 годов.

Денис Козлов

Материалы предоставлены С. Ратмировым

Источник: журнал "Братишка", март 2003 г.

 
admin@cossackweb.com

http://cossackweb.narod.ru/kazaki/r_babvn.htm